18-20 февраля 2014 стали кульминацией Революции достоинства. Эти дни стали самыми кровавыми для протестующих: именно в эти даты убили большинство людей, которые вошли в Небесной сотни. И именно с 18 числа каждого года в Украине стартуют мемориальные мероприятия: возле памятника погибшим на Институтской совершаются молебны, по центру города ходят сотни людей со свечами и портретами убитых в руках. В Киев съезжаются участники тех событий. Впрочем, свободного времени они почти не имеют: в обязательной программе мероприятий, кроме встреч с собратьями, – брифинги и пресс-конференции, визиты к чиновникам и министерств, послов, журналистов, следователей и прокуроров. А еще пресс-конференции от правоохранителей о расследовании преступлений времен Майдана и суды.

Буквы поговорили с майдановцами, которые во время расстрелов не были в Киеве, однако годами ходят на судебные заседания и добиваются наказания виновных. Дальше – прямая речь.

Роман Дзивинский, Львов. До Майдана учился в лицее, специальность – штукатур. Окончил его в 2010 году, в  2011  ушел в армию, в 2012  вернулся и поехал на работу в Россию. Полтора года там проработал официально. Мой дед, которого депортировали в Сибирь, еще надо мной  смеялся: мол, его Советы в Россию вывозили, а я поехал добровольно. В Украину вернулся в 2013 году.

Мой Майдан начался во Львове. С друзьями гуляли по городу, зашли в центр. А там стоят какие-то палатки. Спрашиваем: “Что случилось?”. А нам отвечают: “В Киеве протестуют люди, мы их поддерживаем”. Здесь же встретил знакомых, которые позвали охранять протест. Я согласился: днем ​​работал, а ночью стоял на охране. 30 ноября избили студентов на Майдане. И 2 декабря я перебрался в Киев. Пробыл здесь до 6 февраля. За это время только дважды ездил домой, примерно на неделю каждый раз.

6 февраля помню. Я стоял, курил у входа в здание Профсоюзов. На поясе у меня висел бейдж “Правый сектор”. Ко мне подходит какой-то человек. Спрашивает, действительно ли я с ПС. Я говорю: “Да”. И он мне передает пакет, говорит: “Молодцы ребята, вот вам презенты”. Я коробку забрал, ушел в одну из комнат в здании. Открываю – а там какие-то бинты, лекарства и коробочка. В ней – три сигары. Я подумал, что круто было бы попробовать одну закурить. Взял  ее. Уселся за столом. Открыл крышку. Сигара взорвалась. За ней – коробка. Мне оторвало кисть левой руки и часть пальцев – на правой. Посекло лицо. В комнате еще один парень сидел, ему 16 лет было. От взрыва он ударился головой о стену. Потерял левый глаз. Но выжил.

Первую, неотложную операцию мне делали в 17-й больнице. Знаю, что ее охраняли афганцы. Потому что якобы рядом дежурил “Беркут2. Милиция тогда за “Правый сектором”  охотилась. А после операции, ночью, меня вывезли во Львов. Там в коме я пролежал 4 дня. Потом пришел в себя и мне говорят, что надо ехать на операцию в Польшу. Я отказывался. По крайней мере без флага атаманов Холодного Яра. Тот, на котором надпись “Свобода или смерть”. Через два дня мне его принесли,  и я поехал в Перемышль.

Там и встретил 20 февраля. Лежал в больнице, телевизор показывал польские каналы, которые давали прямой эфир с Майдана. Круглосуточно. И я с 18 февраля его смотрел. Помню, как медсестра давала мне снотворное, а я не засыпал. Не мог. Потому что в Киеве остались ребята. Несколько моих друзей в Небесной сотне. Сергей Нигоян. Мы с ним познакомились на Майдане. Михаил Жизневский. Он был в Украинской народной самообороне (УНСО). Помню, как делали с ним первые коктейли “Молотова». Устим Голоднюк. Парень, у которого была голубая натовская каска. Познакомился с ним у стелы Независимости. Он там с самого начала был. Попал под разгон студентов, ему после того 16 швов наложили. Юрий Поправка, который впоследствии погиб на Донбассе.

В Польше я пробыл месяц, за который сделали две операции. Меня подготовили к протезированию, здесь же встретил 21-й день рождения, приехала мама и нас диаспора увезла в США на реабилитацию. В штат Пенсильвания, в городок близ Филадельфии. Там я пробыл еще год.

В Штатах нас хорошо приняли. У диаспоры есть своя, маленькая Украина. Там была украинская церковь, школа, магазины. Мы жили в разных семьях. Когда началась война и появились первые тяжелые раненые – то нам (Роману и раненым военным – авт.) сняли дом. Я до сих пор общаюсь с людьми, которые нас принимали. И это так важно: люди, не имея Украины, ее хранят. А мы в своей стране этим пренебрегаем.

Первые месяцы после ранения ничего не хотелось. Казалось —  тебе 21 год, а уже нет руки. А сейчас иногда думаю: если бы я не открыл ту коробку – то могло бы произойти больше травм. Или смертей. Например, медики попытались бы распаковать бинты – кто его знает, не взорвался ли бы тот пакет? Это был коварный “презент”. Но я бы точно не полез в ту коробку, если бы не курил. Я живой пример, что курение может убить. В себя меня привела смерть Поправки. Я начал собирать деньги с диаспоры, волонтерить. Покупали медикаменты: жгуты, кровоостанавливающие средства, памперсы. Помню, как был местный праздник, туда собралось много народа. И меня отправили на сцену. Людей куча, у меня руки трясутся. И рядом был парень из Украины. Он мне говорит: “Люди на фронте умирают? Говори, что ты приехал”. И если до выступления мы собрали 600 долларов, то вечером было уже несколько тысяч. А когда я возвращался домой, то имел две сумки: одну с вещами, а другую – с медикаментами.

Дома пробыл недолго, около месяца. Раз приехал мой товарищ ремонтировать авто. А после он его загрузил и повез на Восток. И я поехал вместе с ним. Заехали в Добровольческий украинский корпус. Там встретили знакомых и я остался. 8 месяцев проходил выправку, а потом меня согласились отправить на передовую. А как было: на “ноль”  отправляли лучших. А если ты показал себя не с лучшей стороны – то тебя наоборот, забирали в тыл. В армию мне не было смысла идти – меня бы на передовую без руки не взяли. А в ДУК командир мне говорил, что я со своим крючком вместо кисти могу делать больше, чем некоторые с руками (Роман смеется – авт.). Не мог иначе. Ну враг пришел к нам. И я не знаю, что бы я себе, родным говорил. Что я отсиделся дома? На войне пробыл до 2017 года. А потом начал работать в проектах по патриотическому воспитанию молодежи. Этим и сейчас занимаюсь.

Однажды мне сказали: “Какое ты имеешь отношение к Небесной сотне?” И действительно. У меня никто не погиб из родни. Но я пережил клиническую смерть. Моих друзей забрали, а меня вернули. Я не помогал собирать доказательства, когда вернулся в Украину —  суд по делу о расстрелах на Институтской начался. И поэтому я сейчас хожу туда. На суды по Майдану. Интересуюсь, как идет  следствие. Я хочу, чтобы наказали виновных. Чтобы были судебные приговоры. Ведь именно они зафиксируют историю. Иначе ее просто перепишут, напишут вместо нас. Как когда-то уже было.

В декабре 2019 года был в Апелляционном суде, когда отпускали беркутовцев. И когда мимо проходят люди, которые убивали твоих собратьев … это неприятно. В жар бросает. Была злость. Но не было уныния. Потому что нужно бороться дальше. Например, закон о заочном расследование и суд. Чтобы разблокировать следствие и суды по делам Майдана. Чтобы хотя бы заочно, но были приговоры. И чтобы эти люди, возможно и через годы, но получили свое наказание.

С другим собеседником, главой  общественного объединения Семей Небесной сотни мы поговорили в одном из киевских кафе после двух дней непрерывных встреч: с послами, журналистами, священниками, следователями Государственного бюро расследований и прокурорами. Дальше – прямая речь.

Юрий Аксенин, Черновцы. На Майдане потерял отца, Василия Аксенина.

До Майдана я учился в колледже гостиничного и ресторанного бизнеса. А после того решил не идти в университет, а искать себе работу, чтобы зарабатывать деньги. Работал  на местном на рынке, торговал мобильными телефонами и аксессуарами к ним. Мой отец был инженером, после увольнения начал разводить декоративных птиц. Интересная история: в 2012 году он продал нескольких павлинов. В Межигорье. Думаю, если бы он об этом узнал —  то сильно бы расстроился. Я рос в довольно строгой семье, но при этом отец был для меня другом. После избиения студентов я порывался ехать в Киев, даже подбил на это своих знакомых. Но отец сказал:”У тебя есть собственное дело. Смысл тебе ехать в Киев? Работу потеряешь”. И в результате мои знакомые поехали без меня. Звонят мне, рассказывают о том, как оно в Киеве. А мне неловко, что я не с ними.

Однажды прихожу домой, а отца нет. Мать говорит: “Поехал к другу”. У папы был друг, который тоже разводил птиц. Но что-то то визит затянулся. И я вспомнил, что он мне говорил: “представитель Аксёниных все равно на Майдане будет, но ты пока сиди дома”. Когда папа точно поехал в Киев — не известно. Потому что он и маме говорил, что ездит к друзьям. Точно знаю, что он сказал маме правду, когда убили Нигояна, Жизневского и Сеника. Наконец, я понял, что отец меня в Киев брать не планирует. Я ему позвонил. Он меня выслушал. Пообещал, что приедет на День рождения моего младшего брата, 16 февраля, и мы все нормально обсудим.

Разговора не получилось. Мы поссорились. До сих пор не понимаю, как так произошло. Глупостей ему наговорил. На эмоциях. Ведь я в Черновцах, а ребята в Киеве. 19 февраля я где-то на работе был, мне звонит мама. Говорит: “Папа снова ТАМ”. И я думаю: “Черт. Ну вроде бы поговорили уже! » Я ему звоню, он занят. Затем набирает меня, дышит очень тяжело. Говорит: “Сейчас присяду, потому что броник очень тяжелый”. У него, как я потом узнал, бронежилет весил 26 килограммов. И я отцу говорю: “Мы же договаривались!” А он так спокойно отвечает: “Я понимаю твои эмоции. Но сначала, если надо, умру я. А потом, если потребуется – ты. Но этой стране будет нужна помощь”. После этого разговора я пошел на улицу, на центральную площадь. Там собралась толпа, уже выбили два окна в горсовете и его  открыли для протестующих. Меня задержала милиция и возила всю ночь по райотделам.

Было утро 20 февраля. Я сидел в милиции. Кажется, 6 часов  было. Звонит папа. И я себе думал: “Не буду же говорить, что я в райотделе”. Потому что он там, в Киеве, где все события, а я в кутузке сижу. Сказал, что немного занят, потому что приехал клиент. Вышел из райотдела где-то в 8:30 может, успел зайти домой, переодеться. Звонит мама. Говорит: “Папа в больнице, его ранили”. Я бегом читать новости. Звоню ребятам. Те говорят, что в больницу  попадают люди с пулевыми ранениями. Думаю: “П * здец”. Взял немного денег и в чем был – поехал на Киев. Добрался вечером – на автобусах и попутках.

Спускаюсь на Майдан, меня на баррикадах пытаются проверять. А желание одно было: отомстить милиции. Говорю: “У меня отца ранили”. И меня пропустили. Майдан весь в баррикадах, куча народа. Все черное, горелое, страшное. И люди поют гимн. До сих пор от этого мурашки по коже. Я до того видел, что активности какие-то происходили на ул. Грушевского. Туда и пошел на баррикады. Просидел всю ночь у бочки, надеялся, что получится отомстить. Но все было спокойно.

Утром с ребятами из баррикады пошли в 18 больницу, где папа лежал. По дороге видел пленных милиционеров. Просился дать им тягла. А мне отвечали: “Мы не бьем пленных”. Зашел я в больницу. Народу – куча. Начал спрашивать отца, и здесь люди начали благодарить. Говорят: “Твой папа нас спас, спасибо”. Он то прикрывал их собой, потому что имел бронежилет, что ли. А у меня из эмоций только злость. И что мне было то “спасибо”. Это со временем, позже, я понял.

Захожу в палату. Лежит папа. Накрыт, непонятно, куда ранили (Василий Аксенин получил сквозное ранение в брюшную полость на вылет, пуля повредила тазобедренную кость – авт.). Это был день, когда я в  последний раз держал его за руку …

– Сейчас, извини, надо подышать, а то не получается, – Юрий на минуту замолкает. Делает несколько вдохов. В углах глаз собираются слезы. Мужчина смотрит то вправо, то влево. Еще раз глубоко вдыхает и продолжает рассказ.

Я сел справа возле него. Взял за руку. Не спрашивал его, как так произошло. Он расспрашивал, как мама. Говорили обо всем и ни о чем одновременно. Наконец, пришли врачи. И я их спрашиваю: “Объясните, что такое тяжелое, но стабильное состояние?” И врач говорит: “Угрозы жизни нет, но ногу не спасти”. И мне так больно стало. Мой папа сильный. Здоровый. И без ноги. Он все меня домой отправлял. А я не ехал. Из Киева в Польшу отца забрали 25 февраля. А я вернулся в Черновцы.

Двенадцатое марта. Я был на работе на рынке. Может, клиентов мало было, что ли, но меня грызли мысли, что папа без меня уехал в Киев. А если бы я поехал с ним — то может все было бы иначе. Я беру биту и начинаю ломать свой контейнер. Затем закрываю его и иду домой. Понимаю, что хочу делать визу в Польшу, чтобы ехать к отцу. Собрал вещи, взял деньги. Звоню тете, чтобы она рассказала, как делать документы. И она говорит: “Приезжай к своему крестному, вместе поедем”. Я без задних мыслей еду к крестному. У него под домом вижу авто своего первого начальника, который с отцом знаком  был. Я захожу внутрь. Вижу этого начальника, вижу крестного. Они между собой не знакомы. И тут я все понял. Выбежал на улицу и бегу. Не знаю, куда. Меня догоняют на авто. У меня истерика, меня успокаивают. И тут я слышу еще и по радио, что папа умер. Думаю: надо бегом домой, потому что еще брат о смерти из телевизора узнает. Так и не нашел, что ему сказать. Просто обнял. Тете, как оказалось, звонил посол из Польши. Сказал, что маму обокрали в больнице: мобильный, деньги на лечение, паспорта – все украли, пока она за папой в реанимацию бежала. И он же сказал о смерти отца. Тромб. Домой его привезли в цинковом гробу.

К Семьям Небесной сотни мы присоединились после, фактически. Этим в то время занимался отец Романа Гурика. Сначала я думал, что эта организация должна завершить дело моих друзей. Но на первой встрече, на которую я приехал, говорили о каких-то льготах, выплатах. Психологи у меня спрашивали, что я чувствую. И я маме сказал, что больше туда не пойду. Очень хотелось на войну. Несколько раз неудачно пытался уехать на фронт. Но меня наконец привлекли к работе в этой общественной организации. Я отвечал сначала за коммуникацию в западных областях. Потом начал ездить на фронт с Правым сектором. От них попал в Министерство ветеранов, где мы с Юридической  сотней пытались разработать законопроект о Небесной сотне, семьях убитых, пострадавших. Потому что все понимают, что это за события происходили. И стоило бы это закрепить в законе.

А полтора года назад меня решили сделать главой ГО Семей Небесной сотни. Я отказывался. Казалось, что это какая-то необъятная куча работы. В результате голосования за нового главу проошло без меня. Получается, что без меня меня женили (смеется – авт.). И ты не скажешь людям после того “Нет, я не буду главой”. Неудобно. Это еще и произошло в момент, когда перестали действовать переходные положения по заочным судам (норма о заочном суде для следственных действий по Майдану действовала до момента запуска ГБР, с чем сейчас связаны определенные проблемы расследования – авт.). И я когда стал главой  – увидел поддержку. Люди не только просили о помощи, но и предлагали ее. Оказалось, что мы можем на что-то повлиять. Мы можем обращаться в посольства, например. Все открытые обращения от семей Небесной сотни по расследованиям, например, мы рассылали дипломатам. Вот недавно имели с ними встречу, просили об определенной помощи. С расследованиями. Посмотрим, будет ли результат.

Следователи, занимающиеся майдановскими делами, также в нашу  ОО обращались. Просили помочь: найти свидетелей или, например, пострадавших. Я обзванивал людей, но общение не всегда получалось. Во многих случаях они отказывались общаться. Говорили, например, что заболели и им трудно говорить. Возможно, это только мое предположение, их запугали. Ведь не все беркутовцы сбежали из Украины. Не всех сразу задержали. Тот же Янишевский вполне мог попытаться повлиять на людей. Фамилии же были известны. Жаль, что беркутовцев обменяли (по состоянию на февраль 2021 в Украине судят только 2-х из 5-ти обвиняемых в расстрелах на Институтской, еще один в ОРДЛО, двое, вероятно, в РФ – авт.). Мы могли бы много интересного услышать.

Видео тоже приходилось искать. Например, в отношении папы. Я думал, что он будет жив и все расскажет. Ничего не спрашивал у него. А когда он умер, хотелось выяснить, как все происходило. Маме следователи это и показывали, а меня за 7 лет так и не допросили ни разу. Поэтому я искал хоть какие-то фото, видеозаписи. В основном в Youtube. И на одном из видео увидел, как люди карабкаются по склонам в Октябрьский. Как по ним стреляет “Беркут”. Как ранили отца. А видео было на большом экране, 55 дюймов. И очень плохого качества. Я долго всматривался. Узнал походку. Понял, что это он. И больше запись не смотрел. Ни разу. Мне это тяжело. Вот, в марте в суде должен  показания давать – не знаю, как это получится.

Я ходил на многие суды. Иногда  даже не показывал судьям документы, думал – они и так знают, что я пострадавший. А однажды Беркуту пытались оспорить арест. И так случилось, что первый пострадавший на то заседание пришел я. Адвокаты беркутовцев начали кричать, что я просто активист. А я говорю: “У меня отец погиб, меня до сих пор не допросили, хотя я был в Киеве сразу после его ранения”. И тогда беркутовцев оставили в СИЗО.

И после этого я понял, что надо работать над тем, чтобы люди ходили в суды. Чтобы было представление о том, что происходит с делами Майдана. Что надо их отслеживать. Снимать видео и выкладывать себе на страницы. Чтобы люди это видели.

Когда в 2019 выпустили на обмен беркутовцев … незадолго до того мы были в Верховной Раде. Говорили с генпрокурором Рябошапкой. И тогда он мне сказал: “Определяйтесь уже. Живые важнее мертвых “. У меня был шок. Как ?! Как генпрокурор не понимает важности суда над Беркутом, который стрелял  в людей, против  которых железные доказательства ?! Как вообще можно противопоставлять пленных и убитых майдановцев? И еще обидно было, что Зеленский заявлял, что якобы говорил с семьей Небесной сотни. До сих пор не знаю, с кем именно. ОО на встречу не приглашали. Семьи из нашей организации  также о таких встречах не говорили. Мы виделись единственный раз: 21 ноября 2019. Во время торжеств у мемориала. И тогда Зеленский обещал нам усилить ГБР и прокуратуру. На дворе 2021. Директора ГБР нет. В “майдановском”  подразделении ГБР еще 8 вакантных мест.

Но на войне, когда хотелось мести, я понял одно: убить человека просто. Но на смену придут другие. Поэтому нам нужны расследования и приговоры. Если мы накажем виновных не гранатами или пулями, как некоторые возможно и хотели бы, а в правовом поле. Чтобы был официальный документ, который фиксирует преступление. Думаю, такого больше не повторится. Правоохранители больше не будут расстреливать безоружных. И никто не будет чувствовать такую ​​боль, которую  чувствую я. Другого варианта просто нет.