Оригинал опубликован полком “Азов”.

Мой двоюродный брат остался там навсегда. Смерть его застала у хлебного киоска. Он шел за водой. Его маленький сынок хотел пить и есть. Начался обстрел и знакомый моего брата прокричал: “Падай”. Они упали в разные стороны. Сторона Ромки оказалась несчастливой. Туда прилетел снаряд. Моего брата, вернее, то, что от него осталось, отнесли в гараж.

Его жена с маленьким сыном в панике выехали из Мариуполя на чужой машине. Сейчас Ромкин сын пишет папе сообщения. Ромкина жена не смогла сказать мальчишке, что папы больше нет. Малыш – его копия. Такой же спокойный, основательный и надежный.

Отец Ромки о смерти сына узнал недавно. Он пришел в гараж и забрал часы. Мне страшно даже думать каким он увидел в этом чертовом гараже своего сына. Времена обязательно нужно передать маленькому Савве. Думаю, дядя Витя сейчас выживет. И уедет из Мариуполя. Иначе, как он отдаст внуку единственную память о его отце?

Моя двоюродная сестра Любаша живет на Черёмушках. Ее улицу Лысенко жестко обстреливали и бомбили. Мы набирали ее в редкие минуты связи, пока были в Мариуполе, звоним ей сейчас из Черноморска. Она недоступна. Пусть она, ее сын, муж, ее соседи и друзья выживут.

Пусть выживут все, кто сейчас продолжает сопротивляться смерти в этом аду. Кому кажется, что больше не осталось сил, что бороться бессмысленно и помощь идет слишком долго. Я знаю, я чувствую как им страшно, как безнадежно одиноко и темно в холодном подвале. Как больно бьют по сердцу звуки обстрелов, как обречённо считают они взрывы и ждут, что скоро прилетит и к ним.

Яркая весна и мутно-черное от дыма небо. Искореженные снарядами и обгоревшие деревья, на которых не будет ни одной почки. Странная женщина на детской площадке и звук пустой качели, которую она толкала рукой. 15 марта – день рождения моего сына. Мой предпоследний день в аду.

Дрожащий хвост моей собаки и ее испуганные глаза. Наши прогулки с Энджи были очень короткими. Меньше двух минут. У нее получалось все сделать быстро. Мы бежали в подъезд и нас била дрожь. Меня и мою собаку. Стреляли везде. А странная женщина на детской площадке не уходила. Она продолжала раскачивать пустое сиденье качели.

Мама моей подруги, та самая, которая вывела из горящего дома мою собаку, видела, что я пишу и интересовалась о чем. Я отвечала, что обо всем, что происходит сейчас. Она просила: “А назови это – вышедшие из ада”. Я ей возражала: “Мы же еще не вышли, тетя Саша”. Она была уверена, что выйдем. Я – нет.

Леша, который бродил по городу и узнавал новости, однажды мне сказал, что в его мобильном много видео наших улиц. “Там такие кадры. Очень страшные”. Я не хотела смотреть, но попросила, чтобы отдал их мне, когда выберемся. Еще пошутила: “Тебя все равно негде работать, будешь журналистом”. Леша работал на Азовстали и когда ходил на Левый к своим детям, обнаружил, что здание, где находился его отдел, разрушили и разграбили.

“На всякий случай, код на моем телефоне четыре восьмёрки”. Я еще подумала: “На какой, всякий случай?”
Странная полужизнь – полусмерть и сегодня без завтра. Всегда только один день. Один день жизни. Никакого будущего, никаких денег, никаких надежд. Всего двадцать дней мы ни разу не почувствовали себя в безопасности. Ни одной минуты. Мы были какие-нибудь неживые. Мы запрещали себя говорить слово “завтра”. Были не уверены, что оно наступит.

Для жизни нам нужно было очень мало. Главное, чтобы не стреляли, не бомбили, была вода и можно было что-нибудь поесть. Все равно что. Мы спрашивали, чтобы были силы. Еду мы экономили. Аккуратно откладывали, урезали порции, смешивали большое количество каши с мизерным количеством консервов или тушёнки. А потом прилетел снаряд в крышу дома и все наши запасы, они были на втором этаже, сгорели.

Но даже это не заставило нас разрыдаться. Мы заморозились внутри.

Наши чувства забросали бомбами. Наши души – расстреляли ракетами. Мы не верили в действительность. Нам казалось, что все вокруг не настоящее. Жизнь замерла и каждый день был похож на предыдущий. Только обстрелов становилось больше и оружие изощреннее”.

Надежда иначе как геноцидом украинского народа зверства россиян не называет. Их цинизм по отношению к гражданским забыть невозможно.

Вспоминает, когда выезжали из Мариуполя, то на блок постах орки останавливали автомобили – без стекла, поврежденные снарядами и спрашивали: “Вашим детям не холодно? Может быть закроете окошки, чтобы не простудить детей”.

“Они бомбят Мариуполь, тысячи детей сидят в подвалах, они голодны, им страшно, кто-то из них ранен, им невозможно помочь, а оккупанты делают вид, что заботятся об украинских детях. Это очень жестоко и цинично” – говорит Надежда.

И продолжает кричать в своих историях – в Мариуполе все еще сотни тысяч людей, ожидающих спасения!